Геннадий Александрович Дарьин.
Заслуженный художник РСФСР. Народный художник России.
Мы познакомились с Володей Стожаровым летом 1955 года в Ярославле. О нем я уже был наслышан, работая в потоке на "Академической даче", знал его по выставкам, но лично знакомы мы не были, так уж получилось, что на "Академичку" мы приезжали в разные годы и в потоках не встречались. В Ярославль он приехал по рекомендации медсестры Вали, работавшей на "Академичке", она прислала письмо с просьбой встретить и, по возможности, приютить художника Стожарова из Москвы.
"Он такой старый и лысый, ты его сразу узнаешь", - писала Валя. И вот я отправился на вокзал встречать старого и лысого Стожарова. К своему удивлению, я увидел человека отнюдь не старого (Володя младше меня почти на четыре года) и еще не лысого, хотя залысины уже несколько наметились. Володя пробыл в Ярославле примерно месяц, знакомился с городом и окрестностями, я его сопровождал, показывал ему любимые и родные места, а уже ближе к осени он уехал в Костромскую область, на родину отца, где намеревался писать этюды.
На следующий год Стожаров приехал к нам на этюды, и мы направились в деревню Глуховки Даниловского района, километрах в шестидесяти от Ярославля. Это была наша первая совместная творческая поездка. И здесь мы увидели настоящую, еще не разоренную русскую деревню - с мельницами и овинами, с полями льна и озимых хлебов, с живописными домами и хозяйственными постройками - амбарами, сараями, с кирпичным колхозным заводом и кузницей, где подковывали лошадей и из соседних деревень. Богатейший материал для живописи! Деревни расположены близко друг от друга - Григорково, Пономарево, Хорупино - и мы с огромным интересом писали все увиденное, работали с утра до вечера, буквально были в творческом азарте. Нам так понравились эти края, что мы с Володей продолжили поездки туда еще несколько раз в разные годы, с 1957 по 19б2, и в разных составах - с художниками Огаревой-Дарьиной, Семенюком и другими.
Мы все учились у природы, именно природа была для нас источником творческого вдохновения, и хотелось увидеть и узнать еще что-то новое и непознанное. Осенью 1959 и весной 1960 года по предложению художника Федора Новотельнова мы с ним отправились в Нюксеницу Вологодской области, на колесном пароходике проплыли по реке Сухоне, и этот своеобразный, живописный северный край - вологодская деревня с ее архитектурой, домами на берегу реки, укладом жизни - просто поразил мое воображение. А еще - люди. Открытые, доверчивые, любознательные, с особым окающим выговором нараспев и мягким цоканьем, ну не говорят, а словно поют частушку какую-то: "У крыльця стоит овця" или "Я партоцьки полоскала".
В Нюксенице к берегу приставали баржи, мужики их разгружали, таскали мешки, ящики. Рядом стояли склады - длинные сараи, к их воротам тоже причаливали баржи для разгрузки. Вокруг кипела жизнь. В Нюксенице я впервые увидел улицы с деревянными дощатыми тротуарами. Писал с увлечением, стремился как можно точнее передать непосредственные натурные наблюдения. Когда показал Володе привезенные из этой поездки этюды - "Северная деревня", "Сухона. Конец апреля", "Навигация началась", "Склады", "Улица в Нюксенице", он сразу загорелся желанием работать в этих краях. Я был не против, но туда мы все же не поехали.
Отправились мы с ним работать в Костромскую область. Стожаров только что приобрел машину "Москвич-407", он же наметил по карте примерный маршрут нашей поездки, ближе к месту проживания его родни. Новую Володину машину оставили в Костроме у родственников, поскольку не знали, в каком состоянии находятся здешние сельские дороги, а может, их и не было вовсе. На такси добрались до деревни Ямково, что в тридцати километрах от Костромы. В Ямкове нам понравилось: большая деревня на берегу реки Мезы, дома добротные, хорошие, отражающиеся в тихой речной воде. На попутном грузовике вернулись в Кострому по ухабистой песчаной дороге и поняли, что можно туда проехать и на "москвиче" с полным рабочим снаряжением. Обосновались мы у хозяйки в большом доме, машину поставили в хозяйственном дворе и до отъезда ею не пользовались. А когда собрались уезжать и выкатили ее, то просто ахнули от изумления. Оказывается, машина стояла прямо под куриным насестом, и за месяц стояния ее так уделали куры пометом, что мы с великим трудом ее отмыли. Потом вспоминали и смеялись, а тогда было не до смеха.
Нужно сказать, что Володя Стожаров был инициатором почти всех наших поездок, он их задумывал и тщательно к ним готовился, продумывал все до мелочей, ничего не забывал. И хотя он родился, учился и жил в Москве и был, казалось, сугубо городским жителем, его неудержимо притягивали к себе земли ярославские и костромские, куда он ездил постоянно. Осенью 1961 года Володя предложил поехать на озеро Галич в Костромскую область, и мы отправились туда: двое москвичей - Стожаров и Попов - и трое ярославцев - я, Семенюк и Новотельнов. В этой поездке я ближе узнал Игоря Попова, с которым, познакомился в Москве, в мастерской у Стожарова, но работать в совместных поездках мне с Игорем не доводилось. Я всегда с большой душевной теплотой вспоминаю его, человека умного, тонкого, дипломатичного, всегда спокойного, я ни разу не слышал, чтоб он на кого-то голос повысил. Пройдя прекрасную школу, затем Суриковский институт, Игорь отлично овладел рисунком, стал блестящим рисовальщиком, и я восхищался тем, как он рисует. И этюды у него были красивые, живописные. В Галиче мы все писали одни сюжеты, одни мотивы, но этюды Игоря отличались каким-то особым настроением. Писали рядом, но он между делом как-то умел подметить и оценить, как работаю я, дать полезный совет, всегда точный и доброжелательный. Мы все уважали Игоря, он пользовался у нас огромным авторитетом. В этой поездке я убедился, какой Игорь Попов замечательный, искренний друг. В Галиче я простудился, с высокой температурой свалился и не мог несколько дней работать. Вся наша художническая братия писала этюды, а я болел. И как же трогательно заботился в эти дни обо мне Игорь! Днем он по нескольку раз наведывался ко мне, а ночью, когда мужики похрапывали во сне на сколоченных нами деревянных нарах, Игорь подходил ко мне, заботливо укрывал одеялом, подавал пить. Я бесконечно благодарен судьбе, что свела меня с такими прекрасными людьми и художниками, как Володя Стожаров и Игорь Попов.
Теперь немного о самом озере Галич. Озеро довольно мелководное, шесть километров в поперечнике и двадцать пять километров в длину, на противоположный берег ходил небольшой паромчик - своеобразная переправа, и мы на тот берег ездили писать, там тоже было интересно. Сам Галич - небольшой городок, районный центр, одна из улиц которого шла вдоль озера. Здесь находился рыбацкий колхоз со всей своей отлаженной инфраструктурой - лодками на берегу, мостками, где разгружали и сортировали рыбу, затаривали в большие бочки; тут же можно было увидеть кошек в ожидании рыбных подачек, склады и развешенные на кольях, закрепленных в воде, рыболовецкие сети.
Вся наша основная работа, все самые интересные сюжеты были именно на этом берегу. И самые яркие впечатления - тоже. Озеро всегда было красивым, в самых разнообразных состояниях: то серебристо-волнистое - в ненастье, то синее-синее - в солнечную ветреную погоду, то серое, спокойное, но всегда живописно-притягательное. Если отплыть на лодке от берега на какое-то расстояние, то глазу открывалась великолепная панорама: большие деревянные дома на каменных подклетях, а рядом дома поменьше, тут же огороды, лодки на берегу - все это смотрелось очень величественно. Мы все писали эти дома, а Володя Стожаров прямо с лодки писал этюды к своей картине "Галич. Уха". А еще он здесь на озере подглядел интересный сюжет: панорама рыбацкой слободы сквозь расставленные для просушки сетей колья с усевшимися на них воронами. Потом в мастерской он написал по этим этюдам впечатляющую картину "Галич. Рыбацкая слобода". А Попов с Новотельновым предприняли еще одну поездку в Галич, в результате которой Игорь написал ряд портретов местных рыбаков. Один из портретов находится у нас в Ярославле в художественном музее, а одним из лучших произведений автора по праву можно назвать картину "Рыбаки из Галича".
Хотелось бы еще несколько слов сказать о местных рыбаках. Когда бригада собиралась на лов или же возвращалась с рыбной ловли, мы любовались этими крепкими мужиками, сильно отличающимися от других и своим поведением, и манерами, и чувством собственного достоинства, и одеждой - брезентовыми робами и ватными фуфайками, высокими рыбацкими сапогами с загнутыми голенищами, и обветренными лицами, и огрубевшими руками. Ну и, конечно же, все они - любители хорошо выпить, благо рыбной закуски было в изобилии. Рыбу в основном ловили мелкую, так как другой у берега не было - озеро здесь промерзало. Эту рыбешку солили и вялили, вкуса она была необыкновенного, и мы перед отъездом купили ее целый мешок - вяленой, а потом разделили. Я свою долю дома положил в деревянный шкаф, аромат стоял от этой рыбы в шкафу еще долго после того, как мы ее съели. Водилась в озере рыба и покрупнее - лещи, щуки и прочие. Наша хозяйка готовила нам рыбу, жарила каждому по большому лещу, и мы потом перед едой разыгрывали - кому какой достанется. Лещ - рыба очень костлявая, но Игорь Попов умудрялся так съедать леща, что весь скелет рыбный оставался неповрежденным, целым, хоть сдавай в зоологический музей, а мы всё плевались косточками.
Вообще поездка в Галич была незабываемой, и я всегда с удовольствием вспоминаю те времена. Из Галича все мы привезли много этюдов, в том числе и творчески удачных. К сожалению, сейчас уже от этих этюдов мало что у меня осталось.
В начале зимы того же 1961 года мы с Галей Огаревой-Дарьиной работали в потоке в Доме творчества имени Кардовского в Переславле. Руководил потоком Виктор Иванович Иванов, известный художник и очень интересный человек. Собрались в Доме творчества художники из многих российских городов, но, пожалуй, больше всех там оказалось москвичей. Здесь, в Переславле, я встретился и познакомился с Дмитрием Константиновичем Мочальским и Ефремом (тогда его все называли Ефимом) Зверьковым. Случилось так, что в одном из номеров журнала "Пионер" за 1954 или 1955 год на одном листе были репродуцированы наши картины - моя "Перед соревнованием", а с другой стороны листа - "Детская передача" Зверькова. Уже даже по репродукции, еще не зная самого автора, я понял, что Зверьков - серьезный, талантливый художник. В потоке мы писали общие постановки - лошадь во дворе, местных жителей, Ефрем там же делал рисунки и эскизы к своей будущей картине "Кружевницы", я работал над картоном к картине "Ярославские шинники". Общались постоянно, я рассказал ему о Володе Стожарове, о наших совместных поездках. Ефрем, конечно же, знал по выставкам Володины работы, но друг с другом они еще знакомы не были, и Ефрем тогда в Переславле попросил меня познакомить его с Володей. Я пообещал, однако, живя в одном городе и находясь в одной организации Союза художников, они имели больше возможностей познакомиться без моего посредничества, что, в общем-то, и произошло.
В Переславле, помимо рабочих постановок на самой творческой даче, мы писали старинные дома, памятники архитектуры, которых немало в этом городе, древние церкви и монастыри - Горицкий, Никитский, музей-усадьбу "Ботик", но больше всего меня привлекал переславский базар. Вот уж где было раздолье для живописи! Какие типажи, какие непридуманные житейские сценки, какой традиционный, истинно русский народный дух! Здесь, на базаре, тогда можно было купить все - и корову, и лошадь, и прочую живность, и разные овощи, и бочки, и горшки глиняные, и всякий домашний скарб. Торговали всем, чем только можно. Это была настоящая живописнейшая тусовка. Я ходил на этот базар специально писать лошадей. Лошадей я любил с детства, занимался в кавалерийской школе, даже сдал нормы на значок "Ворошиловский всадник", потом, уже во время войны, на фронте, тоже приходилось иногда ездить верхом, так что к лошадям у меня особенно трепетное отношение, и писал я их всегда с большим желанием. И до настоящего времени у меня еще сохранились некоторые натурные этюды с переславскими лошадками, а вот самих лошадок - увы! - не сохранилось, так же как и того базара в самом центре Переславля, где когда-то бурлила жизнь и толкался народ, еще не столь замороченный "прогрессом цивилизации".
Весной уже следующего, 1962 года мы со Стожаровым все же намеревались осуществить нашу несостоявшуюся поездку в Нюксеницу, но кто-то из московских художников-прикладников, побывавших в Архангельской области, показал Володе фотографии тех мест и с таким восторгом рассказывал ему о тамошних красотах, что Володя сразу же загорелся: едем туда, и только туда! Так пролегла наша дорога на Русский Север.
Поехали мы вдвоем с Володей на разведку, без этюдников, лишь с альбомами для карандашных зарисовок, решили посмотреть места и там определиться, куда потом отправиться в рабочую поездку. Приехали в Архангельск, а оттуда направились в Холмогоры, посетили музей Ломоносова, побывали на косторезной фабрике, но для дальнейшей работы Холмогоры нас как-то не впечатлили, и, вернувшись в Архангельск, мы на самолете местной авиалинии вылетели в Карпогоры, именно в те места, фотографии которых вызвали у Стожарова такое восхищение.
Карпогоры - районный центр на реке Пинеге, с местным аэродромом и речным портом, с сельсоветом, Домом крестьянина (так называлась местная гостиница), с почтой, общественной баней, столовой и даже книжным магазином. Дома двухэтажные деревянные, в них селились и жили большими неделимыми семьями по нескольку поколений, таких домов мы не видели ни в ярославской, ни в костромской, ни даже в северной вологодской деревне. Приехали мы в Карпогоры в феврале, там в это время настоящая русская зима с морозами и обилием снега, пробираешься по снежным тропкам сквозь сугробы, как по траншеям. И на крышах домов снег лежит толстым слоем. Kраcота вокруг, просто дух захватывает! Нам там действительно понравилось, и мы решили обследовать куст ближайших к Карпогорам деревень. Нужно сказать, что в Карпогоры не было дорог, ни железных, ни автомобильных, все сообщение с внешним миром либо по воздуху, либо по сплавной реке Пинеге во время половодья. На попутных грузовиках и на "газиках" по проселочным зимним дорогам мы с Володей проехали, а где пролетели на трехместном "Яке", до Устъ-Пинеги и решили все же отправиться работать в Карпогоры.
Туда мы вернулись в начале апреля уже втроем - Володя, я и Галя - с полным рабочим снаряжением: этюдниками, кассетницами, запасом красок и загрунтованной бумаги, со сменной одеждой и обувью - словом, всем необходимым для длительной работы. Аэропорт в Карпогорах в это время был еще закрыт, и нам пришлось туда добираться на Ан-2, в народе именуемом "кукурузником". Посадку самолета пилот произвел на берегу Пинеги, и было ощущение, что мы сейчас приземлимся в саму реку, а там оказалась низина, покрытая водой, где только и можно было посадить этот самолетик, водяные брызги от него фейерверком разлетелись в стороны.
Обосновались мы в Доме колхозника и уже на следующий день приступили к работе. Вначале писали мощные бревенчатые дома, огромные, ладно сложенные поленницы дров, колодцы с деревянным воротом (колесом), таких колодцев мы нигде не видели; амбары, высоко поднятые над землей на деревянных подставках - "ножках", чтоб зерно не подмокало в половодье, и не засыпало его снегом зимой, и чтоб мыши не ходили. Писали улицы, особенно когда растаял последний снег и обнажились деревянные тротуары, с упоением писали деревянные коньки-охлупни, которыми украшались крыши домов. Конек на крыше дома - все равно как оберег у местного населения. Вообще резьбой по дереву карпогорцы любовно украшали свое жилище и предметы домашнего обихода - прялки, резные ковши-утицы, ковши-братины и прочую утварь. Лесов вокруг Карпогор много, но никаких деревообрабатывающих предприятий там не было, и местное население в основном занималось сельским хозяйством - выращивали лен, зерновые культуры и овощи. Женщины в каждой семье сами умели и прясть, и ткать, и вышивать дивные рубахи-сенокосницы, даже в начале 60-х годов там еще много можно было собрать в коллекцию прекрасных домотканых половиков, рубах и сарафанов, вышитых полотенец и совершенно удивительных, нигде не повторенных головных уборов - кокошников, повойников, потрясающей красоты платков. Все эти дивные рукотворные вещи мы по возможности стали приобретать как реквизит, материал для будущих картин. Но об этом я еще скажу позднее.
С разливом Пинеги после ледохода все самые интересные сюжеты для нас оказались именно на берегу реки. Ожил так называемый речной порт - большие, стоявшие в ряд вдоль берега деревянные склады, к ним причаливали груженые самоходные баржи и буксиры, тянувшие баржи со всеми жизненно необходимыми товарами. Тут же, на берегу, шла разгрузка, и по весенней грязи в Карпогоры грузовики и трактора с прицепами перевозили грузы. Мы старались в своих этюдах отразить это дыхание времени. С наступлением белых ночей, а на Севере они наступают значительно раньше, чем в наших краях, работа у нас значительно активизировалась. Мы даже не замечали, как день постепенно угасал и переходил в ночь, настолько светлы и красивы были эти ночи. И все вокруг как-то преображалось, изменялось и в цвете, и в очертаниях, невозможно было оторваться от этюда, ловили каждый момент, боясь упустить это необычное состояние и настроение в окружающем нас мире. Мы почти не спали. Позднее, уже в 1966 году, Володя по карпогорским этюдам напишет картину "Белая ночь".
Поработав в Карпогорах, мы отправились в деревню Шотова Гора, примерно в пяти километрах по лесной дороге вдоль Пинеги. Деревня нас поразила прежде всего своей многоярусной планировкой. Улицы располагались как бы друг над другом, очень живописно соседствовали рядом дома и амбары, причем эти северные деревянные постройки завораживали своим неповторимым серебристым колоритом. Неизгладимое впечатление на нас троих произвел большой деревянный поминальный крест, стоявший в середине деревни. Такие поминальные кресты встречались и в других деревнях, они как бы брали на себя исполнение определенных церковных ритуалов. Галя и Володя написали этот крест, каждый по-своему, и у каждого получился шедевр. И еще один сюжет, характерный именно для этих мест, увидели мы и тоже написали каждый по-своему. Это - прясла, то есть деревянные столбы для просушки зерновых - ржи и пшеницы. Внутри каждого такого столба проделаны сквозные отверстия, в которые горизонтально вставлялись жерди (вереи), и на эти вереи плотно рядами навешивали снопы зерна для просушки.
Писали мы и в соседних деревнях - Мневнюга, Ваймуши. Галя уходила и дальше, в какие-то деревни, писала старые деревянные церкви. А меня увлек другой сюжет: в это время по Пинеге сплавляли лес, работали мужики с баграми, направляя бревна по течению, много леса оставалось и погибало на берегу, топляком устлано было и дно реки (все это следы нашей бесхозяйственности, сохранившейся и до сегодняшнего дня). По Пинеге же во время сплава мы отправились из Карпогор в обратный путь, рассчитывая с борта теплоходика осмотреть окрестные берега и, возможно, определиться на будущие поездки. Наш дизельный теплоход, напоминающий речной трамвайчик, прокладывал себе путь местами прямо по бревнам и при этом так громыхал и сотрясался, что было даже жутковато, однако мы благополучно доплыли до Усть-Пинеги, оттуда по Северной Двине на большом теплоходе добрались до Котласа и затем вернулись поездом по домам.
Поездка на Север оставила неизгладимый след в памяти, не случайно Володю снова тянуло туда, он звал меня опять в те места поработать, но я уже серьезно начал собирать материал к картине о ярославских шинниках и от поездки отказался. А Володя вместе с Игорем Поповым и Ефремом Зверьковым предприняли поездки в Архангельскую область, в город Каргополь, затем в Коми АССР, по рекам Вашке, Мезени и Пыссе. В начале 1965 года Стожаров снова задумал поездку в Коми и опять звал меня вместе поработать, но мы с Галей уже наметили поездку в Сибирь на строительство Красноярской ГЭС, и я посоветовал Володе взять с собой вместо меня Семенюка. И в апреле 1965 года Стожаров, Зверьков и Семенюк отправились в село Важгорт на реке Вашке в Коми АССР.
А я с Галей уехал в Красноярск. По приезде познакомились с городом и на следующий день отбыли в Дивногорск, где нам предстояло проработать два месяца. Дивногорск - это фактически новый город на берегу Енисея, специально для строителей Красноярской ГЭС, улицы здесь располагались уступами в гористой местности, куда ни глянь - сопки, покрытые лесом, да и сам Дивногорск стоит среди леса. В городе насчитывалось около восьмидесяти общежитий, народ сюда приезжал и за романтикой, и на заработки со всех концов страны, люди в основном молодые, крепкие, средний возраст жителей не превышал тридцати лет. Атмосфера царила трудовая, бодрая, работали здорово, с огоньком и парни, и девушки, а вечерами после работы в общежитиях царило веселье - песни, разговоры, ну и, конечно, не обходилось без выпивок.
Нас с Галей устроили в общежитии, и, прежде чем поехать на плотину, мы еще писали этюды в самом Дивногорске. Строительство плотины ГЭС шло примерно километрах в пяти от Дивногорска, проблем добираться туда не было, поскольку ходили рейсовые автобусы, да и с рабочими на служебных автобусах мы туда ездили. Ко времени нашего прибытия в Дивногорск плотина была уже почти наполовину возведена, так что взору нашему представилась величественная картина грандиозной стройки. Работа кипела: огромное количество всякой техники - башенные краны вздымались вдоль плотины, большегрузные десяти - и двадцатипятитонные самосвалы подвозили к плотине бетон для укладки и прочие стройматериалы, рабочие крепили арматуру, укрепляли берега скальной породой; по левому берегу Енисея у судоподъемника бетонировали будущие шлюзы, там тоже кипела работа, сновала всякая техника. С широкого охвата панорамы стройки люди и техника казались такими маленькими, однако масштабность стройки впечатляла, и хотелось все это отразить в этюдах. Поэтому мы быстро втянулись в рабочий ритм. Я писал саму плотину в нескольких вариантах, хотелось передать бешеный рев массы воды, динамику самой стройки, занятых своим делом людей. Писал работы у судоподъемника, писал горы (Дивные горы), вдоль которых проходила железная дорога для перевозки грузов.
Галя находила свои мотивы - писала скалы с рабочими-скалолазами, с линией высоковольтной передачи, писала этюды с подснежниками и другими цветочками на скалах. Там у нее родился замысел картины "Над седым Енисеем".
Когда пришло время уезжать, мы решили не упустить возможности посетить село Шушенское - место ссылки В.И. Ленина. Из Красноярска самолетом добрались до Шушенского, осмотрели мемориальный музей, даже какие-то сделали фотографии и карандашные рисунки интерьеров, но в дальнейшем ни в каких своих работах этот материал так и не использовали.
Следующие большие творческие поездки у меня состоялись уже в 1969 году. Вместе с Ульяновым и Семенюком на его старенькой "Победе" проехали по городам Старая Русса, Псков, Новгород, Изборск, посетили пушкинские места - Михайловское и Тригорское. В Новгороде и Пскове писали памятники архитектуры. А весной того же 1969 года Стожаров, Зверьков и я предприняли поездку в Коми АССР - по рекам Вашке и Ёртому в деревню лесорубов Шиляево.
Так как Стожаров со Зверьковым уже имели опыт двух предыдущих поездок в те места и знали, какие трудности могли нас ожидать - и организационные, и по устройству с жильем, как недоверчиво относились местные чиновники к приезжим, неизвестным им людям, то Володя в Москве в Министерстве внутренних дел СССР, воспользовавшись своим личным знакомством с самим министром Н.А. Щелоковым, (а нужно сказать, что Щелоков уважал и ценил Стожарова как художника), запасся необходимыми для нас бумагами - документами, в которых было предписано местным властям оказывать всяческое содействие в работе и обустройстве данной группе художников. Эти бумаги нам не раз помогали во время поездки. Добравшись до Кослана - большого районного центра, мы на самолете Ан-2 прямо на лесной поляне, что представляла собой якобы местный аэродром, приземлились невдалеке от деревни лесорубов Шиляево (местное название - Сёрдла). В Шиляеве народ занимался в основном лесозаготовками, материально жили все благополучно, и нам поэтому с великим трудом удалось устроиться на постой у одинокой хозяйки, которая жила в большом доме и взяла на себя, по договоренности с нами и за приличную плату, заботы о нашем быте. Так что уже на следующий день мы приступили к работе.
Шиляево представляло собой большую деревню на сплавной таежной реке Ёртом, дома крепкие деревянные, напоминающие чем-то дома в Карпогорах, но только поменьше. Было еще много снегу, река покрыта льдом. Так что поначалу писали саму деревню, улицы, живописно стоящие стога под снегом рядом с амбарами на фоне леса. Стога располагались как-то своеобразно, кучно, большими группами. На весеннем снегу под солнцем это необыкновенно красиво, невозможно было не писать. Ефрем по этим мотивам по приезде в Москву написал ряд творчески удачных картин: "Зимнее солнце", "Стога", "Тихий вечер". Я тоже с большим интересом писал эти деревенские мотивы, острота впечатлений так и притягивала, работалось как-то радостно, с энтузиазмом -"Дом на окраине", "Последний снег", "Северный мотив" и еще много других этюдов. Привлекала меня и техника - трактора-трелевочники, трактора погрузочные, вечером после работы их пригоняли на стоянку перед домами, и я написал натурный этюд "Деревня лесорубов".
Лесорубы зимой рубят лес и отвозят его на берега реки, там же на берегах вяжут лес в плоты, а с приходом большой воды, то есть с разливом реки в весеннее половодье, приплывают буксиры и увозят эти плоты по рекам Ёртому, Вашке и другим. Когда появляется большая вода, взору представляется необычная картина. Вода подходит к самым домам, так что буксиры причаливают почти у домов, и здесь же вяжут плоты, работают трактора-трелевочники, работа идет в усиленном темпе, нужно не упустить время, пока не схлынула вода. Ефрем Зверьков писал этюд на берегу, а вода быстро поднялась, и он оказался на крохотном клочке земли, как на островке, так и стоял, окруженный разливом, пока не закончил этюд. Писали ледоход на реке, потом появились лодки на берегу. К стоявшим на окраине деревни, близко от берега, домам вода подходила к самому крыльцу, так что, выходя из дома, люди вынуждены были садиться в лодку и добираться до места работы. Такой дом - с лодкой у крыльца и сидящей на нем в ожидании хозяина собакой - изобразил я в этюде "Половодье".
Здесь, в Шиляеве, я утвердился в мысли написать картину о труде рабочих - лесосплавщиков. Стал собирать материал, выполнил серию этюдов на эту тему - "Раскряжевка бревен", "С работы", "Большая вода на Ёртоме", "Сборка плота", то есть проделал всю подготовительную работу, которая завершилась созданием картины "Перед сплавом". Картина была одобрена и друзьями - художниками, и всеми выставкомами, экспонировалась на многих значительных выставках - зональной, республиканской "Советская Россия", всесоюзной к 100 - летию со дня рождения Ленина. Писалась картина по договору с Союзом художников РСФСР и, стало быть, являлась собственностью Союза и Художественного фонда. В те времена Союз художников широко занимался пропагандой искусства, ежегодно по стране проводились Недели изобразительного искусства, организовывались картинные галереи в рабочих поселках и даже в некоторых колхозах, так что Дирекция выставок российского Союза художников распределяла из своих запасников наши произведения по этим галереям. В результате моя картина "Перед сплавом" попала в картинную галерею поселка Шепуново Алтайского края. Где этот поселок, чем занимаются там местные жители - понятия не имею. Но, к сожалению, в годы перестройки, и особенно в постперестроечный период, многие эти так называемые народные галереи перестали существовать по известным причинам, и дальнейшая судьба моей картины неизвестна. А сколько хороших работ многих художников по недомыслию чиновников от культуры бесследно исчезло из сельских клубов, Домов культуры и прочих учреждений! И в каждой из этих работ оставлена частичка души, кусочек жизни самого автора...
Стожаров в Шиляеве написал огромное количество великолепных этюдов, некоторые из них переросли в картины, исполненные на натуре. Это "Деревня Сёрдла. Коми АССР" и "Сёрдла. Большая вода". Писал он этюды быстро, на едином дыхании, стремился все успеть, все охватить, в поле его зрения попадали и дома, и амбары, и лодки, и бани, и стога, и прясла - короче, всё, что видел вокруг. С наступлением белых ночей он почти не спал, работал неистово, с упоением. После многочасовой ежедневной, а порой и ночной работы на холодном северном ветру или под моросящим дождем мы приходили домой уставите и озябшие, хотелось согреться и расслабиться, поделиться впечатлениями. В местном сельмаге свободно продавался спирт, лесорубы в связи с тяжелой физической работой потребляли его, и мы покупали спирт и тоже после своих "трудов праведных" позволяли себе по вечерам выпить.
В Шиляеве было много собак, в каждом доме, у каждого хозяина жила собака-лайка. Породу лаек там специально разводили, приезжали даже покупать их из других деревень. Собаки свободно бегали по улицам, провожали хозяев на работу. Но одна собака, по кличке Лыска, была ничья, без хозяина, никому не нужная и часто голодная. Была она не чистокровной породы, всеми гонимая, и для пропитания своего ей приходилось воровать себе пищу по чужим дворам. Когда мы приехали в Шиляево, она нас как-то сразу вычислила. Примкнула к нам, ходила повсюду с нами на этюды, а мы ее, конечно, кормили, и она к нам быстро привыкла. Даже когда мы уезжали на этюды на лодке в соседние деревни, она запрыгивала в лодку и уплывала вместе с нами.
Когда же пришло время нашего отъезда, наступила весенняя распутица. Аэродром в Шиляеве был уже закрыт, а чтобы добраться до соседнего аэродрома в Важгорте, нам пришлось нанимать местного жителя с моторной лодкой, который знал, как провести ее по фарватеру широко разлившейся реки. Стали загружать вещи в лодку, вещей у каждого было по сто тридцать килограммов, лодка под тяжестью груза осела так, что от воды до края бортов осталось сантиметров пятнадцать. Когда грузили вещи, Лыска поняла, что мы отсюда уезжаем. Она бросалась в лодку, ее оттуда выкидывали, она снова и снова бросалась, когда же стали отчаливать от берега, собаку придержали, мы отплыли, а собака прыгнула за нами в холодную бурлящую воду и поплыла за лодкой. Плыла за нами долго, отставала, выбиваясь из сил, и уже примерно через километр, на повороте реки, едва различимая нами, она вылезла на берег и отчаянно, жалобно выла, надрывая сердце каждому из нас. Сколько же прекрасных произведений написано о собачьей преданности, сколько проникновенных поэтических строк посвящено ей, а тут так прозаически, но так драматично мы сами убедились в этой преданности.
Когда приплыли уже к вечеру в Важгорт, там аэродром оказался тоже закрыт. Пришлось снова нанимать перевозчика и плыть до следующего аэродрома. Высадились в пойме реки, разгрузились, а затем по частям перетаскивали вещи к самому аэродрому, небольшому деревянному строению. Аэродром еще действовал, но желающих улететь было необыкновенно много, вот тут-то нам очень пригодились наши "охранные" бумаги, выданные Министерством внутренних дел, и до Кослана мы все же благополучно долетели. А дальше новые злоключения. Из Кослана улететь рейсовым самолетом было практически невозможно, линия была перегружена. Помог дипломатический талант Ефрема Зверькова. В то время еще ни у кого из нас, кроме Володи, не было никаких почетных званий (правда, в той обстановке, будь ты хоть самим Папой Римским, это никого бы не взволновало). Но Ефрем с какой-то мягкой настойчивостью и очень интеллигентно сумел представить нашу группу, в составе которой известный художник, заслуженный деятель искусств Владимир Федорович Стожаров, - так решительно убедил начальника косланского аэропорта в срочной необходимости нашего вылета, при этом, конечно, показав наши спасительные бумаги из министерства; начальник сдался и распорядился посадить нас со всем нашим неподъемным, "скарбом" в грузовой самолет рейсом до Сыктывкара. Сидя на ящиках с продовольствием, в ужасной болтанке и тряске мы добрались до столицы Коми АССР, а дальше поездом - по домам.
Нужно сказать, что во все поездки я брал с собой фотоаппарат и везде старался запечатлеть своих друзей в работе. В итоге собрался приличный фотоархив, и мои снимки потом использовали во многих печатных изданиях - каталогах, монографиях, журналах - и Зверьков, и Стожаров, и Семенюк, правда, ни в одном из этих изданий не оговорено, что фотографии сделаны Дарьиным. Мое самолюбие от этого не страдало, а вот утрата части этого архива горьким осадком залегла в душу. Случилось так, что, готовя к изданию свою монографию, Ефрем попросил у меня пленки из поездки в Шиляево, чтоб отобрать какие-то интересующие его кадры для напечатания в книге. Я отдал ему эти пленки, конечно с условием, что он их вернет, в чем и сам Зверьков меня уверял. Однако монография вышла в свет, отлично изданная, но пленки ко мне так и не вернулись. Сколько раз я напоминал Ефрему, просил вернуть пленки, он как-то вяло оправдывался, обещал связаться с издательством, и... на этом все кончилось. Так из-за трех помещенных в его книге снимков, к тому же неверно датированных, не 1969, а 1965 годом, безвозвратно были утрачены восемь уникальных, неповторимых фотопленок.
В 1970 году страна отмечала 100 - летие со дня рождения В.И. Ленина. Открывались выставки - зональные, республиканские, всесоюзные, проводились съезды и пленумы Союза художников и прочие торжественные мероприятия, в которых так или иначе приходилось нам участвовать. Поэтому долгосрочных совместных поездок у нас не получилось. Весной Володя ненадолго приезжал в Ярославль, писал в городе древнерусскую архитектуру - памятники старины, а осенью нацелились поработать в Щелыкове Костромской области, в бывшей усадьбе писателя-драматурга А.Н. Островского, где в то время находился Дом отдыха актеров. Приехали мы в Щелыково в конце октября, но Стожарову там как-то не приглянулись места, и он уехал в Кострому, а я с Семенюком и Ульяновым остался писать этюды в Щелыкове. Но эта поездка не была длительной, и только уже на следующий, 1971 год осенью мы большой компанией: Стожаров, Семенюк, я и семья Мочалъских - Дмитрий Константинович, его жена Тамара Владимировна Гижевская и их сын Андрей (тоже художник) - отправились в длительную рабочую поездку на север Костромской области, в село Унжа, стоящее на высоком берегу одноименной реки.
Унжа - село большое и живописное, с несколькими улицами и тремя церквами, одна из которых - действующая, были там и магазин, и начальная школа, и медпункт. Самое людное место - перед домом, где располагался сельсовет, там всегда собирался народ, приезжали колхозники решать свои вопросы. А еще всегда многолюдно было у колхозного гаража, где механизаторы ремонтировали разную сельхозтехнику - трактора, плуги, сеялки, монтировали огромные тракторные колеса. Мне, как художнику, нравилась вся эта суета, и стоящая и движущаяся в расквашенной грязи техника, и сами механизаторы, ловкие работящие люди, но моих коллег-художников эти сюжеты не привлекали, и они несколько подшучивали надо мной, когда я приносил написанные там этюды.
Поселились мы в добротном деревянном доме, как всегда договорились с хозяйкой об условиях нашего проживания, так что мы ничем не были обременены с точки зрения быта, а Мочальские устроились в другом доме, на соседней улице, неподалеку от нас. Работали мы порознь, а по вечерам, после работы, ходили друг к другу в гости. Все стены нашего дома были увешаны этюдами, а поскольку нас было трое, писали мы все интенсивно, то мест на стенах для этюдов уже не хватало, и Стожаров изобрел вешала - палки, которые протягивались на веревках от стены до противоположной стены, и на эти палки кнопками мы прикрепляли этюды для просушки. Писали мы много в самой Унже: дома, бани, стога у домов на задворках, и в пойме реки Унжа тоже писали стога. Одна из улиц села спускалась с горки, почему-то именуемой в народе "Вшивой", и наверху этой горки стоял дом местной жительницы Энафы Тереховой с примыкающими хозяйственными постройками, живописно расположенный и очень приглянувшийся Стожарову, он писал этот дом с разных точек и в разных состояниях, я даже несколько удивлялся: зачем ему так много этюдов с одного дома? А в результате Володя написал картину с этим домом под названием "Лунная ночь", и я понял, что ради этой картины стоило столько раз возвращаться и писать, и вновь возвращаться и писать этюды уже целенаправленно. Замысел его воплотился в истинном шедевре. Юра Семенюк писал этюды с овинами, домами и со стогами, а стога в дальнейшем стали неотъемлемой частью его творчества.
Да, вот еще хотелось бы на что обратить внимание: во всех совместных поездках мы жили вскладчину, что называется, одним колхозом. Каждый из нас вкладывал определенную сумму, назначали казначея (как правило, эту роль приходилось исполнять мне), который заведовал общими деньгами. Из этих денег оплачивали жилье, платили хозяйкам за оказанные нам услуги, покупали продукты, нанимали проводников по необходимости, приобретали билеты на транспорт и так далее.
Все расходы делили поровну, а когда казна наша истощалась, снова сбрасывались, и так до конца каждой поездки жили коллективно, никаких нареканий по этому поводу не было. Ну а если кто-то самостоятельно хотел угостить нашу компанию выпивкой или же купить какие-то вещи у местного населения или в сельмаге, то тут уж он раскошеливался сам из своего кармана. Володя приобретал старинные вышитые полотенца, домотканую одежду - рубахи, сарафаны, а потом использовал эти вещи в своих натюрмортах. Во всех поездках, с легкой руки Володи Стожарова, мы стали собирать вещи народного быта, на что-то тратили и общественные деньги, что-то нам охотно, а иногда и не очень охотно отдавали местные старушки и молодки, и вот тогда уже собранные общими усилиями предметы деревенского быта - туеса, прялки, кринки, пестери, ковши, братины и прочую утварь - по приезде домой делили на кучки и разыгрывали у кого-нибудь из нас в мастерской. Брали закуску и, как водится, бутылочку. Для начала выпивали "по чуть-чуть" и начинали дележку. Вещи раскладывали в кучки по числу участников розыгрыша. Каждый выбирал понравившуюся ему кучку, но нередко бывало так, что двум, а то и трем участникам этой игры хотелось взять одну и ту же кучку. Чтобы интересы не совпадали, добавляли в другие кучки еще какие-то новые предметы, спорили, входили в азарт, а если ситуация становилась тупиковой - снова выпивали и закусывали, снова и снова перекладывали и перетасовывали вещи в кучках, и, в конечном итоге, каждый, к своему удовлетворению, получал, что хотел и что доставалось. Конечно же, и в поездке на Унжу Володя, я и Юра собрали довольно много интересных вещей, среди которых была стеклянная четверть - большая бутыль, оплетенная берестой для лучшей сохранности. Когда, приехав в Ярославль, мы стали разыгрывать нашу добычу, оказалось, что и Семенюк, и Стожаров нацелились на эту четверть. Никто никому не хотел уступить, кучки разрастались, пополняясь все новыми и новыми предметами, порой просто уникальными, так что кучка, в которой находилась эта самая четверть, стала, по сравнению с другими, до обидного маленькой. Но, несмотря на это, и Семенюк, и Стожаров яростно играли именно на эту кучку. И тогда (в который уже раз перетасовав и поменяв местами предметы в кучках!) я пожертвовал численным превосходством находящихся в них вещей и заполучил кучку с вожделенной четвертью. "Воюющие стороны" заключили мир, а я уже заранее решил, что подарю эту четверть Володе. Как он был счастлив, радовался, словно ребенок! И вскоре написал с этой четвертью один из самых своих "картинных", классически композиционно построенный натюрморт "Квас". Вот такая случилась "история".
Постоянно базируясь в Унже, мы предприняли на машинах поездку в Мантурово с целью разведать по дороге места и определиться с маршрутами дальнейших выездов. Мантурово - большая железнодорожная станция, через нее пролегают пути в Сибирь и на Дальний Восток, дорога от Костромы до Мантурова хорошая, с асфальтовым покрытием, на пути - маленькие районные города и большие села: Судиславль, Кадый, Макарьев, Унжа, так что весь этот путь до Унжи мы проехали, а что дальше?
Вот и отправились в разведку. От Унжи до Мантурова много деревень, и у шоссе, и подальше, деревни привлекательные, живописные, но дома уже больше похожи на те, что в центральной полосе России, с резными наличниками на окнах и карнизами вдоль крыш. Каждый дом отличается от соседнего своей индивидуальностью, орнаментом резьбы по дереву. И хотя мотивы пейзажные были близки тем, что на Унже, нам они понравились, и мы решили осенью следующего года сюда приехать.
И действительно, мы отправились в самом конце октября 1972 года на Унжу втроем - Стожаров, Семенюк и я. Приехали мы так поздно потому, что Володя нацелился на покупку "газика", о котором давно мечтал: нужна была машина повышенной проходимости в поездках по деревенскому бездорожью. Мечта наконец-то сбылась, и, не без поддержки самого Щелокова, через Министерство внутренних дел Стожаров приобрел долгожданный "газик".
Писать этюды уже пришлось при другой погоде, было довольно холодно, выпал снег, так что мотивы из-под кисти выходили скорее зимние, а не осенние. Мерзли мы как собаки на пронизывающем холодном ветру, особенно если писали этюды с высокого берега. Но еще прежде, чем работать на Унже, мы проехали по окрестным деревням, обкатывали машину по немыслимой грязи, и "газик" выдержал все эти испытания. Мы были очень довольны. В деревне Попово, стоящей, как и Унжа, на высоком берегу, мы остановились, подыскивая подходящий мотив. Володя тут же нацелился на ряд деревенских домов, а я как-то сразу углядел сколоченную из бревен арку, в ней ворота из жердей и дальше изгородь вокруг деревни, чтобы коровы и лошади по посевам не ходили, стожки на задворках у домов. Серое осеннее небо, серебристый колорит всей увиденной картины как-то невольно напомнили строки пушкинских стихов - "Стоял ноябрь уж у двора". Я обратил внимание Володи на этот сюжет, ему он тоже понравился, и, раскрыв этюдник, Стожаров принялся работать. Тут же к нему примкнул Семенюк, и, спрятавшись за "газик" от ветра, они писали друг против друга каждый свой этюд. А я писал это место уже несколько с другой точки, правда без всякого прикрытия, прямо на злом осеннем ветру. Вот так нередко мы работали бок о бок, но я все же старался уходить от Володи, не топтаться за его спиной и не дышать ему в затылок. Понимаю, как это раздражает и наводит на грустные мысли о подражательстве в творчестве. Конечно, перед могучим талантом Стожарова трудно устоять и трудно избежать подражания, но я пытался всегда находить свои мотивы, и, хотя они у нас часто совпадали, каждый решал поставленную задачу по-своему.
Прячась от ветра и холода, я как-то забрел в лес, развел маленький костер, чтоб отогреть немного ноги, ведь поехали в резиновых сапогах, не рассчитывали на ранние морозы, оглянулся вокруг и... просто замер от восхищения - какая же тут красота!
Нужно сказать, что леса меня привлекали с детства, я искренне любил лес, поскольку дом родительский в Тверицах, на окраине Ярославля, был построен среди сосен, почти в лесу. Я быстро разложил краски и тут же, не сходя с места, написал этюд с замшелыми лапами елей. Когда я показал этюд Стожарову, он неожиданно для меня произнес:
- А знаешь, Генц, у тебя не хуже, чем у Ромадина.
Я смутился:
- Ну что ты, Володя, разве можно сравнивать...
А он в ответ весело:
- А фига ли?!
Он часто в шутку употреблял в разговоре это "А фига ли".
Но если говорить о лесных мотивах, то ими я увлекся серьезно. Я много потом писал "лесных" этюдов, то обобщенно, то с детальной проработкой, писал целенаправленно, в результате у меня собрался обширный рабочий материал, который нашел отражение в двух тематических картинах "Дед и внук" и "С боевого задания". Но это случилось намного позднее, а тогда в Унже я впервые по-настоящему повернулся, что называется, лицом к лесу в своем творчестве.
К сожалению, осенняя поездка 1972 года не была у нас особо длительной. В Москве открывался очередной съезд российских художников, Володя был избран делегатом этого съезда, его вызвали телеграммой в Москву, и мы засобирались в обратный путь. Возвращались домой в конце ноября по скользкому шоссе. Машины, тяжело загруженные этюдами и всем прочим нашим "барахлом", заносило с дороги на обочины. Я сначала ехал с Семенюком на его "Победе", Юра - водитель очень опытный, но в какой-то момент не смог справиться с управлением на обледенелой дороге, и нас с обочины снесло в канаву. Машина стала на бок, но, к счастью, канава была неглубокая, и на крышу мы не перевернулись. Потом с помощью грузовика машину из канавы вытащили, а я, пережив первую аварию, пересел на "газик" Стожарова и дальше поехал уже с ним. Проехали примерно километров пятьдесят, немного успокоились, и вдруг машину понесло с небольшой насыпи прямо в поле; не останавливаясь, мы с Володей ехали по полю вдоль шоссе, пока не нашли более-менее пологий участок земли, только тогда и выбрались на проезжую дорогу. Хорошо еще, не перевернулись, а то бы не миновать мне и второй аварии! Вот с такими приключениями мы добрались до Ярославля, полные надежд на новые выезды. Ни мне, ни Семенюку даже в кошмарном сне тогда не могло привидеться, что эта наша совместная с Володей поездка будет последней...
Его смерть в ноябре 1973 года явилась для всех тяжелейшим ударом, буквально подкосила нас. Почти двадцать лет меня с Володей связывала настоящая дружба, и творческая, и чисто человеческая. Мы понимали друг друга не только с полуслова, но даже молча, мы доверяли друг другу то, чего не могли бы доверить никому, не опасаясь предательства. Я любил Володю, как брата. И нужно было находить в себе силы, чтоб пережить утрату, чтоб в полной мере вновь вернуться к творчеству, к новым поездкам. Их мы возобновили с Юрой Семенюком осенью 1975 года, но то были уже другие поездки, в другие места, в другом составе и... увы! - без Стожарова.
И это другой рассказ и другой этап нашего творчества.
© 2009-2024, Все права защищены.